Потерявшие ветер померанцы вовсе не потеряли хладнокровия. Шесть их кораблей, включая все три линкора, растянулись в правильную колонну. При этом каждый корабль одним бортом обстреливал многострадальный Контамар, а другим громил сбившиеся в беспорядочную кучу шлюпки с десантом.

Эпикифор с досадой отбросил подзорную трубу.

– Кто командует абордажной атакой? Альметракис?

– Бывший вице-адмирал Альметракис… э… отстранен, ваша люминесценция.

– Отстранен? В разгар боя? Командующий флотом?! Нет, с нашим орденом не соскучишься…

– Я думал, вы знаете, – потупившись, сказал Глувилл.

– Как видишь – нет. И какой же это идиот распорядился? – бледнея, спросил великий сострадарий.

Задавая свой вопрос, он уже знал ответ. И, тем не менее, едва не задохнулся, когда услышал от Глувилла то, что и ожидал услышать:

– Дык это… того. Обрат Керсис приказал.

Случившееся далеко выходило за всякие рамки. Воспользовавшись пожаром Сострадариума, на некоторое время лишившего люминесценция контроля над ситуацией, не в меру ретивый бубудумзел вообразил, что вправе заменить главу ордена. Хотел того Гомоякубо или не хотел, понимал или нет, но этим он бросал прямой вызов эпикифору. И каким образом! В самый ответственный момент этот дикарь дезорганизовал управление остатками Домашнего флота. Как оказалось, ему были совершенно безразличны и способности паркетного адмирала Сетрана, и судьба имперской морской пехоты, так бестолково гибнущей под померанскими ядрами, и даже сама империя как таковая.

Эпикифор окончательно понял, что Керсису Гомоякубо вообще безразлично все, кроме личной власти. Ничто другое его не интересовало и не трогало. Видимо, в достижении власти Орден сострадариев был для него лишь наиболее подходящим инструментом. При этом вполне могло статься, что Керсис, как и большинство хитрых дураков, толком и не знал, на что употребит эту почти неограниченную власть, буде получит ее в свои окорокообразные ручищи. Ну, удовлетворит свои зоологические потребности. А дальше что?

Что ж, он сам ускорил свою судьбу. Если зарвавшийся пампуас вообразил, что даже такие штуки ему будут сходить с рук, то он очень ошибся. Как выражается милейший марусим, змея укусит свою ногу. Заднюю. Вообразившую себя передней… Видимо, следовало сделать это раньше, но еще не поздно сделать и сейчас!

– Глувилл! Немедленно выпиши ордер на арест, – голосом, сухим, как пески Ящерленда, приказал эпикифор.

– Арест кого, ваша люминесценция?

– Керсиса Гомоякубо.

– Так он же… того. Глава Святой Бубусиды.

– Бывший глава.

– Но… как же это?

– Ты стал плохо слышать, Глувилл? Быть может, тебя тоже пора заменить?

– Никак нет, ваша люминесценция! Я хорошо слышу. Очень хорошо…

Глувилл долго возился с ящиком секретера, доставая письменные принадлежности. Эпикифор отвернулся к окну и стал смотреть на бухту.

Карьтна по-прежнему открывалось самая безотрадная. Над нещадно бомбардируемым Контамаром висела густая туча дыма, а редкие ответные выстрелы из замка совершенно не достигали цели, – у померанцев хватало ума использовать свое превосходство в дальности огня. Почти в центре Монсазо тонул «Эписумус». Прямо напротив Сострадариума с обвисшими парусами дрейфовала «Орейя». То же самое в Южном проливе происходило и с фрегатом «Сибу». В сборище разномастных гребных судов часто били тяжелые померанские ядра. И все это происходило на глазах у магрибинцев…

Глувилл нерешительно кашлянул.

– А что, если обрат Керсис прикажет своим бубудускам…

– Что? Сопротивляться?! На этот случай захвати с собой когорту лучезарных обратьев Санация. Они сейчас стоят у нас во дворе и не знают чем заняться. Возьми их с собой, коншесс Глувилл! Именем Пресветлого приказываю устроить Ускоренное Покаяние любому, кто вздумает оказать сопротивление или просто выкажет ослушание.

– И даже…

– Нет, ты явно плохо слышишь, Глувилл. Я же ясно сказал: любому.

– Так точно, обрат экипи… эпикифор. Прошу подписать ордер.

Глувилл протянул бумагу и перо.

Его руки мелко дрожали и почему-то были в перчатках. Нет, пора менять, – рассеянно подумал великий сострадарий, читая указ. – Мерзнет, видимо. Перчатки в июле… Старый стал, бестолковый. И небрежный, – перо плохо очинено, даже колется. Раньше за Глувиллом такого не водилось.

– Все, – сказал эпикифор, – поставь печать и отправляйся.

Глувилл принял страшный документ, свернул его трубочкой. Кланяясь, начал пятится к выходу. У порога почему-то задержался, поднял бледное, по-собачьи безрадостное лицо. Эпикифор раздраженно махнул на него рукой. И вдруг почувствовал, что рука немеет. Показалось, что сотни мелких иголочек ползут от указательного пальца. Вверх по кисти, на предплечье, а потом еще дальше – на плечо. Его люминесценций машинально попытался поднести ладонь к глазам, чтобы посмотреть, что же с ней происходит. Но рука не послушалась. Более того, начала кружиться голова. Великий сострадарий пошатнулся, оперся о конторку.

– Затхлое растение Ухух, – пробормотал он.

Глувилл опустил глаза, съежился, икнул. Он был невероятно, беспредельно, до судорог испуган. Испуган в совершенно неприличной степени. Эпикифор это понял и презрительно усмехнулся.

– Ах ты, псина… трусливая. Обмочился, да?

Больше он ничего не говорил. В короткие секунды, которые ему оставалось еще пробыть в сознании, великий сострадарий припомнил фразу из одной древней книги. О том, что при кризисах в обществе беззакония закономерно побеждают наиболее оголтелые. А ведь правда, отрешенно подумал он. Значит, самым оголтелым был не я…

Эта мысль не помешала ему бороться до конца. Перед тем как упасть, глава всемогущего ордена откуда-то из складок мантии вытащил маленький пистолет с двумя коротко обрезанными стволами. Однако взвести курки уже не смог, – правая рука висела плетью. Змея все же укусила себя. Но не за ногу, а за руку… Глувилл и не пытался спастись. Он намертво прирос к порогу. Лишь когда эпикифор совсем перестал дергаться, его верный секретарь, далеко огибая лежащее тело, подошел к камину. Швырнул в огонь и ордер, и перо, и свои перчатки. Потом выбросил в окно черный флакончик. После этого дребезжащим голосом крикнул:

– Караул! Помогите!

Выбежав из кабинета, завопил громче:

– Лекаря! Эй, быстрее – лекаря! Его люминесценцию плохо!!!

Переворот, который глава Святой Бубусиды готовил и долго, и старательно, начался помимо его воли и раньше времени. Из-за этого возник целый ком проблем, и этот ком стремительно разрастался. Смерть великого сострадария произошла в момент неслыханного по дерзости нападения на Ситэ-Ройяль. Ни раньше, ни позже! Керсису Гомоякубо доложили, что базилевс-император пока не вполне пришел в себя, происходящее понимает еще меньше, чем обычно, однако уже рвет, мечет, требует крови. Неважно чьей, но – пренепременно и немедленно.

В столице империи царил хаос, начались грабежи, а дерзкая померанская эскадра, как бревно в глазу, все еще торчала посреди бухты и на виду у всего Ситэ-Ройяля методично уничтожала гребной флот Сетрана. Впрочем, самого адмирала на шлюпках не было: он не смог возглавить атаку по причине сломанной челюсти.

Требовалось твердо брать власть в свои руки и начинать наводить порядок, а далеко не все супрематоры Санация были готовы безоговорочно голосовать за Керсиса. Многие являлись сторонниками де Умбрина, некоторые были сами не прочь занять кресло эпикифора, а других требовалось либо подкупить, либо запугать. Под рукой Гомоякубо находились тысячи бубудусков, Санаций располагал всего лишь тремя сотнями Лучезарных. Увы, благоприятность этого соотношения ничего не значила: для любого сострадария, включая самого забубенного бубудуска, поднять руку на гвардию Санация – дело немыслимое. Лучезарные, напротив, могли поднять руку на кого угодно за исключением пресвятой особы эпикифора. Так что реальной возможности покорить Санаций силой не существовало. Тут требовались иные методы, а иные методы требовали иного времени.