– Очень мило. Но я еще могу это сделать, когда вы понесете жену к шлюзу.
– Спасибо за откровенность. Не получится.
– Почему?
– Я останусь на месте. Мод унесет арбайтер. Можешь посылать его смело, тут наши интересы совпадают.
– Верно.
– Шлюз откроешь только перед арбайтером. Надежно?
– Да.
– Ну как, договорились?
– Вы хорошо все просчитали, сэр. Но…
– Мод без сознания.
– Да, это так.
– Она совершенно не опасна.
– Пока.
– Заблокируй медицинский отсек. Возможность предусмотрена карантинными правилами. Ты даже закона не нарушишь.
Если ситуация ясна, софусы действуют без промедления.
– Высылаю арбайтера.
Так мне удалось обезопасить Мод. Попутно выяснилось, что логические цепи Джекила на тот момент действовали. Кстати, момент был самым драматическим. Потом стало легче. Появились некоторые перспективы. Но разглядел я их позже и не совсем самостоятельно. Круклис помог. Ну и те, кто старше нас.
7. Инсайт. Год 1981 от Рождества Христова
Грязь отпускает сапоги с огромным сожалением. Льнет, липнет, тянется, цепляется за носки, подошвы, каблуки, голенища. При этом издает много звуков. Булькает, хлюпает, хрюкает, сладострастно чмокает, потом разочарованно вздыхает.
Кирзовые сапоги в такой грязи промокают за четверть часа, чем их ни смазывай. Все кирзовые сапоги прошиты, вот в чем слабость. Резиновые сапоги склеены, они не текут, зато здорово отсыревают изнутри. При шерстяных носках это происходит быстрее, при портянках медленнее. Но итог один – ноги мерзнут так, что болят зубы.
Лучше всего на кирзовые сапоги надевать резиновые галоши. Замечательная комбинация. Но годится лишь для мелких луж, а их в Сибири постоянно не хватает. Так что подходящей осенней обуви здесь нет. Зимняя есть, и превосходная, пимы называется, а вот с осенней не вышло. Не придумали еще.
Для деревни вообще много чего не придумано. Например, нет фонарей, выдерживающих прямое попадание булыжником. Такое бывает, когда дети идут из школы. Поэтому в особо важных местах фонари принято закрывать проволочной сеткой. Не менее чем пятимиллиметрового калибра.
По счастью, важных мест в деревне мало. Защищенные фонари вешают на току, перед сельсоветом и клубом. Ну и перед магазином, конечно. В прочих местах сетка не спасает, в прочих местах по фонарям принято бить картечью.
Такое бывает, когда молодые люди вечером не хотят идти домой. Это интересно, сразу видно, попал или промазал. Очень удобно, если на спор. И осколки еще разлетаются. Кроме того, наступает темнота. А кто стрелял – не видно. Понятно, что пьяный, но по одному этому признаку злодея не найдешь. Его и вычислять-то никто не старается. Пусть уж лучше по фонарям стреляет, варнак.
Сибирь устроена так, что грязи всегда много в начале уборочной. Потом она подсыхает. Но в первую неделю урожай начинают вывозить только после того, как в колеях накапливается слой зерна, выдерживающий трехосные грузовики. Остальное зерно мокнет под открытым небом и гибнет из-за перегрева. Руку в таких буртах долго не продержишь – обожжет.
Однако уборочную все равно начинают в первую неделю, потому что в последнюю неделю выпадает снег. Редкий год без этого обходится. И тогда не урожай убирают, тогда спасают то, что успевают. Чтобы меньше мышам досталось. Сибирская мышь – она всем мышам мышь. Дородная. Добрая мышь. Это вам не человек.
Тьма, длинная улица, редкие избы с плотно закрытыми ставнями. И символ цивилизации – одинокий фонарь впереди. Далеко, где-то в перспективе. Звезда путеводная…
Андрей старательно вытягивал ноги из грязи. На ногах были резиновые сапоги голубого цвета и две пары шерстяных носков. Андрей изучал биохимию, одаривал студентов рассеянной доброжелательностью, коллег – флегматичной дружбой. Был женат, имел сына. В остальное время размышлял, то ли делает или не то. Ответа не находил, поэтому все повторялось, в том числе и ежегодные поездки в колхоз. Сначала он ездил в качестве бесплатной рабочей силы, а потом, когда окончил институт, был возвышен до роли ангела-хранителя и проводника линии партии. Партии, в которой не состоял.
Тогда это никого не удивляло. Тогда на шестой части суши существовало государство единства и борьбы противоположностей, сплочения всех против остальных, неуклонного роста благосостояния народа, но при отсутствии обогащения оного. Народа, который не имел национальности, но имел графу в паспорте.
Ах, паспорт, паспорт. Знаменитый советский паспорт. Как много дум наводит он. Именно посредством паспорта партия освобожденного труда осуществляла тотальный контроль за каждой человеко-единицей. По паспорту принимали на работу, выдавали зарплату, пускали в гостиницу, продавали авиабилеты, записывали в библиотеку, в многолетние очереди на квартиру и на все то, чего не хватало всем.
Но главная польза краснокожей книжицы заключалась в другом. В том, что с ее помощью в стране, победившей капитализм, была воссоздана крепостная система. Особой записью население прикреплялось к определенной местности, чтоб его не сдуло куда-нибудь. Только вот принадлежало население уже не помещикам, а партии рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. То есть не совсем себе, а своей партии.
Считалось, что партия и народ едины. Оно, может, так и было, только вот народ партии принадлежал, а партия народу – нет. Партия могла послать народ на сельхозработы и куда угодно, и народ шел, а вот народ мог послать партию только туда, куда она не шла. Никак не хотела по мудрости своей. Вместо этого партия о народе заботилась путем командования.
Партия командовала абсолютно всем, поэтому получалось не все. Вот удивительно плохо получалась смычка города с деревней. Более того, смычка шла безобразно, выливаясь в формы причудливые и уродливые. Так бывает, при противоестественном скрещивании.
Деревня, пережившая продразверстку, раскулачивание, согнанная в колхозы, лишенная внятных стимулов к труду, стремилась не смыкаться с городом, а поголовно туда сбежать. Чтобы слиться с якобы победившим классом, у которого хоть рабочий день был нормирован. В большинстве случаев это удавалось предотвратить благодаря все тому же паспорту. Люди в деревне поэтому оставались.
И все же шестая часть планеты упрямо не могла насытить одну двадцать пятую часть своего населения. И еда вроде была, притом очень дешевая, только вот не всегда, не везде, не всякая, не совсем съедобная. Да и не совсем для всех. Если хватало одному, то не хватало другому, или наоборот. Всем страшно надоело недоедание, но так уж выходило по мере созревания социализма.
Сходным образом дело обстояло с квартирами, санаториями, книгами, комбикормом, зубной пастой, туалетной бумагой, бессчетным количеством прочих мелочей. Каждое такое благо рано или поздно оказывалось в непонятной для буржуев категории «дефицит».
Партия все видела и каждому дефициту в нужный момент очень находчиво находила объяснение. Но когда объяснений накопилось много, сквозь частности, как сквозь некачественные обои советского производства, проступила некая закономерность. Почти век шестая часть Земли тупо строила экономику изобилия путем неэкономического принуждения. Это потому, что партия не читала Маркса. Если бы прочла, то могла и узнать, что труд наемного рабочего эффективнее труда крепостного крестьянина, даже награжденного почетной грамотой. Из-за этого буржуазия победила феодализм, и назад не получится.
И не получилось ведь. Уж в чем только Америку не догнали – и по танкам, и по ракетам, в космосе даже перегнали. А вот догнать по изобилию не получалось, хоть тресни. И не потому, что мы русские. Восточных немцев пробовали заставить – западные смеются. Пока северные корейцы социализм строили, южные для них рис вырастили. Полное чучхе. А до чего докатилась отсталая царская окраина Лифляндия? Причем всерьез и надолго. Приют убогого чухонца… Маркс, он и впрямь гений. Изучать надо было все же не только историю ВКП(б).