Сама Каталина к ударам судьбы относилась спокойно, считая их верным залогом грядущего воздаяния, а вот соседи предпочитали дел с ней не иметь. Иржи составлял едва ли не единственное исключение. Отчасти благодаря своей пастушьей должности, заставляющей общаться со всеми без исключения, отчасти из жалости, он не избегал случая переброситься со старушкой несколькими словами. Он плохо переносил только один ее недостаток – Каталина любила поспать. Впрочем, против этого существовало надежное средство.

Иржи перегнулся через заборчик и толкнул молодую, еще гибкую яблоню. Кривая ветка ударила в переплет, грозя выбить единственное стекло.

– Эй-эй, тихо там! – живо откликнулась Каталина. – Бубудуски!

На ходу одеваясь, она спустилась с крыльца, вошла в хлев, долго что-то там переставляла, звякала цепью, бранилась. Наконец ворота приоткрылись, лужа тотчас хлынула во двор, а из двора выбежала бойкая однорогая коровенка. Иоганнова Рыжуха надменно отвернулась.

– Тьфу тебе, соцалистка! – сказала Каталина. – Гонору ведь больше, чем молока, а туда же – нос задирать. Вся в хозяйку!

Излив добрососедские чувства, старуха заулыбалась.

– Иржик, и совсем я тебя не задержала, верно?

– Бывало и хуже, – согласился Иржи.

Каталина предпочла пропустить его слова мимо ушей.

– Слушай, Иржик, ночью ворон на мельнице каркал. А Бенгарка выл – не приведи Господь. В такую сырость упырям да утопленникам сплошное раздолье. Ты уж поберегись.

– И как же от них беречься? – поинтересовался Иржи.

– Перво-наперво крестик ты взял? Помнишь, на Рождество я тебе дарила, медный такой?

Иржи порылся в полушубке и показал крестик.

– Чудо! Кто ж его в кармане носит?

– А какая разница?

Каталина безнадежно махнула рукой.

– Знаешь, – задумчиво сказала она, – от этого воя да карканья Промеха мне приснилась. Точь-в-точь такая же, какой я ее в детстве видела. Я тогда со стога прыгнула. Другим – хоть бы хны, а мне… как всегда. Вывих. Ну, мать Промеху и позвала, ногу вправлять. Вот страху-то! Голова белая-белая, а глаза – что два уголька. Ни за что не поймешь, что она там себе думает.

– Говорят, ведьма она.

– Ведьма и есть, – со святой верой сказала Каталина. – Все знают.

– Да почему? Откуда это известно?

– А ты сам посуди. Разве может нормальный человек столько жить? Никто ведь толком даже и не знает, сколько ей лет-то.

– Ну и что? Здоровье у ней хорошее, вот и все.

– Здоровье! Грехов, много, вот господь никак и не приберет.

– А дьявол?

Каталина перекрестилась, оглянулась по сторонам и прошептала:

– Я так думаю, сам побаивается.

Иржи прополоскал сапоги в луже.

– Нога-то как? Ходит хорошо?

– Не жалуюсь, – осторожно сказала Каталина.

– И копыто не выросло?

Каталина сердито захлопнула калитку. Прогнивший кол тут же и повалился. Каталина повернулась к Иржи.

– Вот. Все из-за тебя! Бубудуск.

В месте, где речка Быстрянка огибает Замковый холм и разделяется на рукава, еще в прошлом веке местные крестьяне насыпали две плотины, а на острове поставили добротную каменную мельницу. Однако проработала она недолго. Вскоре через соседнюю деревню провели большой тракт от столичного города Бауцен в федеральную землю Остланд и дальше, до самого графства Шевцен. Тут и выяснилось, что молоть зерно выгоднее именно в этой самой соседней деревне, в Геймеле, то есть. Там все сразу можно и продать оптовым скупщикам. С тех пор мельница деревни Бистриц пустовала. Пока с полсотни лет назад не явилась и тогда уже далеко не молодая Промеха.

Пришла невесть откуда, развязала платок, безо всякого торга выложила ровно столько, сколько собиралось запросить хитроватое обчество. Цену будто заранее знала. А когда попробовали вытрясти из нее побольше, старуха молча собрала деньги, талер за талером, завязала платок, да и подалась вон.

Мужики опомнились, догнали, и уже на улице ударили по рукам. Талеров-то было много. Не устояли, прельстились. Так в Бистрице и поселилась эта жительница с сомнительным прошлым и пугающим будущим. Многие потом сожалели, только вот деньги никто возвращать не захотел.

Кратчайший путь на выпас шел как раз мимо этой мельницы, по плотине. Но Иржи погнал стадо вдоль реки, к нижнему броду, как и обещал матери. Уж больно много слухов ходило об этой Промехе.

Сколько помнили в деревне, она всегда жила в одиночестве. Кормилась лесом, рыбой, огородик на своем островке сажала. И принимала все то, что давали быстрянцы за костоправство и знахарство. Многих на ноги поставила, иных и спасла, роды без нее не обходились, но любить ее никто не любил, мало кто относился по-доброму, а вот побаиваться побаивались все.

Изредка Промеха заходила на постоялый двор, устраивалась в дальнем углу трактира, неспешно съедала угощение хозяина, никогда не бравшего с нее платы, да прислушивалась к разговорам проезжих. Свои-то при ней помалкивали, если вовсе не расходились, что чаще всего и случалось. Даже когда в харчевне сидели подвыпившие мужики. Особенно это стало заметно после случая со старостой Фомой, яро невзлюбившего старуху по причине отсутствия почтения, а еще больше за то, что у нее имелся орднунг из самого ландтага земли Южный Поммерн. Бумага закрепляла за Промехой право собственности на упомянутую мельницу и, что особенно странно, освобождала ее от всех налогов, как федеральных, так и местных. Фому это злило несказанно.

Однажды, находясь под изрядным хмелем, он крикнул, чтобы ведьма убиралась на все четыре стороны. И из трактира, и с мельницы. Да из деревни тож. Короче, чтобы катилась к тем чертям, от которых пришла. Присутствующие мгновенно приутихли. А вот старуха, будто не расслышав, продолжала спокойно обгладывать цыплячье крылышко. Тогда Фома, играючи таскавший пятипудовые мешки, навис над ней, свирепо выпучив глаза.

– Плохо слышишь, да?!

– Я лечила твоих детей, – тихо сказала Промеха.

Староста налился злобой.

– Лечила! А порчу-то кто на них напускает, ведьма?

Старуха покачала белой головой.

– Иди спать, Фома. И почисти зубы.

– Сперва я очищу от тебя деревню! – зарычал Фома. – Ишь ты, зубы для нее чисти!

Мужики зашептали, чтоб не нарывался. Но Промеха неожиданно уступила. Встав из-за стола и вздохнув, она покорно направилась к порогу. Тем бы все и завершилось, наверное, если б Фома не впал в раж от своей неслыханной победы. Он схватил Промеху за шиворот, намереваясь выбросить вон это сатанинское отродье. На дождик. И коленцем поддать намеревался. Что случилось дальше, никто не понял. Грозный староста вдруг сел на пол и по-рыбьи принялся хватать ртом воздух. Глаза его бессмысленно закатились. Кое-как отлили холодной водицей.

Очнувшись, Фома первым делом потребовал зубную щетку и порошок. Промеху он с тех пор не полюбил, однако обходил ее за тридевять переулков и огородов. Такая вот поучилась история.

Но был и другой случаец, позабористее. Ежегодно таинственная старуха на месяц-другой исчезала. Никто не видел, куда она уходила и с какой стороны возвращалась. Промеха вроде бы временно переставала существовать, а потом вновь начинала, причем вроде помолодевшая, с повышенной бодростью.

В отсутствие хозяйки ее мельница оставалась совершенно без присмотра, брошенной на полный произвол судьбы. Туда, однако, не совались. Хотя ходили слухи о припрятанных сокровищах. Но сокровища сокровищами, а голова-то одна. Лишь раз нашлись головы достаточно отчаянные – заезжий скупщик полотна откуда-то аж из Центрального Поммерна, да деревенский пьянчужка Тео. Плохо обернулась их затея. Средь ночи деревня огласилась дикими воплями. На них с большим старанием отозвался юный тогда еще Бернгардт, а после него – все остальное собачье племя Бистрица.

Переполох поднялся неописуемый, страшнее, чем при землетрясении. Иржи помнил, как у двора Иоганна, наискосок от мельницы, собралась толпа кое-как одетых и чем попало вооруженных мужиков во главе со старостой. Охрипнув от споров, воинство порешило, что спасать гибнущие души, конечно, надо, но куда лучше это делать не в темноте. И когда небо просветлело, а крики стихли, смельчаки, под водительством уже Иоганна (твоя обязанность, полицай, – пробурчал тогда староста) двинулись к плотине. Фома же остался на берегу, подавая оттуда полезные советы. То есть осуществлял общее руководство.